Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.

– Будем кончать? – встал Терехов.

– Пора…

– Кончать надумали? – поднялся Испольнов. – А вы только начали…

Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.

Плечи у Испольнова были крутые, а шея – тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли.

Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.

– Планы составляете! – смеялся Испольнов. – Зубы не обломайте!

– Ну, ты! – вскочил Чеглинцев.

Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.

– Не надо! – глухо сказал Терехов. – Оставьте его.

А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи.

Терехов спустился к Сейбе.

Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше.

Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.

Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.

Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:

– Как бы в капитальный его не отправили!

– Ничего, – сказал Терехов успокаивающе, – ничего.

Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.

Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове.

Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он пошлет лучше всех объявить Будкову «идем на вы», а Терехов был сейчас убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить «идем на вы» лучше всех мог Олег Плахтин.

25

– Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь…

– Пятнадцать? Чего?

– Ладно, спи дальше. Вода спадает…

– Нет, серьезно? – сказал Терехов, испугавшись. – Пятнадцать часов?

– Смотри, – Севка протянул ему будильник, – ты свалился вчера в восемь…

– В восемь? – расстроился Терехов.

Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой, приговаривая: «Вот тебе раз… вот тебе раз…», стал всовывать шнурки в кеды.

– Ты торопишься куда-то? – спросил Севка. – На поезд опаздываешь?

– На поезд, на экспресс…

– Я тебе без шуток. Спешить некуда.

– Хотя да, – сообразил Терехов, – куда теперь спешить… Зря ты меня разбудил…

– Я тебя не будил…

– Куда ты собираешься?

– Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я отстоял, днем и дома могу побыть.

– Потом Олега перевезешь. Он – к Будкову.

– Ладно.

Севка пытался улыбаться, но улыбка у него была странная, словно бы он ею прикрывал что-то и боялся, как бы не свалилась она картонной маской с развязавшимися тесемками. Хрупкий, с разломившимися белыми прядями, он выглядел беззащитным мальчишкой, обиженным кем-то, и Терехову стало жалко его.

– В воскресенье, – сказал Терехов, – я тебя смогу отпустить в Абакан.

– В Абакан?

– Девятый том Соловьева стоит там на полке.

– Да, да, девятый том. Надо съездить, – обрадовался Севка, обрадовался слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался.

– Что-нибудь случилось, Севк? – спросил Терехов.

– Ничего не случилось, – хмуро сказал Севка, – пойду, старик ждет.

Терехову хотелось верить ему, потому что в окно било солнце, и казалось, что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь начинается жизнь чудесная и улыбчивая. Но он смотрел Севке вслед и снова жалел его, а почему, и сам не знал.

Впрочем, через полчаса на улице, под голубым и теплым уже небом, он забыл о Севке, а стоял и думал: «Как хорошо!» И все, чем он жил последнее время, казалось ему омытым лучами солнца, все ушло куда-то в спокойную страну Забытья, а думалось только о радостном.

И тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и снова пожалел, что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были бы как пожатие руки.

Из общежития напротив вышла Илга, Терехова она вроде бы и не заметила, прошагала по той стороне улицы, по доскам, с клетчатой красной сумкой в руке, прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она из него, как из родного дома, и это Терехова удивило.

Потом ему пришлось вспомнить об Илге и сказать самому себе: «Ах, вот в чем дело», но это было через час, когда он уже пообедал и встретил на улице четырех девчат и среди них Веру Созину.

Созину Терехов терпел с трудом, с первого дня знакомства отношение к ней было окрашено неприязнью, причины которой Терехов и не пытался доискаться. Просто не нравился ему голос ее, ее торопливые слова, и не нравилось то, как она жалела всех, за жалостью ее пряталось злорадство, и то, как она успевала узнать о случаях невероятных и растрепать о них всем, а вести ее, к сожалению, потом подтверждались. И сейчас по тому, как она таинственно и с удовольствием молчала, пока девчата пересмеивались с Тереховым, и по выражению ее глаз: «Говорите, говорите, а я вам такое скажу…», Терехов понял, что она разрушит, развеет по пылинкам все радостное в нем. «Ты уж только молчи, – думал Терехов, – ради бога, молчи…»

– Да, – сказала вдруг Созина, – очень интересно получается, очень интересно…

– Что? – не понял Терехов.

И тут же осекся, спохватился, не надо было ему спрашивать, открывать тем самым созинские шлюзы, молчал бы уж или сбежал сейчас по делам; впрочем, Созина все равно отыскала бы его и выложила бы правду…

«Она как наркоманка, – подумал Терехов, – вон как глаза заблестели».

– Очень интересно получается… Илге сегодня пришлось ночевать у нас… Все кровати у нас заняты, и она, бедная, спала прямо на полу… Так мне ее жалко было… Конечно, Илга…

Тут она остановилась и выразительно посмотрела на Терехова, словно бы знала о нем такое, чего не знали другие; впрочем, она не осуждала его, а просто подчеркивала: «Да, да, нам все известно, все…»

«Илга? – насторожился Терехов. – При чем тут Илга?» Он глядел на Созину с неприязнью и даже с брезгливостью, но был растерян и невольно обернулся, не собрались ли вокруг слушатели.

– Конечно, Илге ничего не оставалось, как сбежать из этого ада, из этого бардака… Чеглинцев вечером напился, явился к этой… к Арсеньевой, нашей непорочной девушке, стал ее поить… Илге и пришлось уйти, сбежать фактически.

«Да замолчи ты! – думал с отчаянием Терехов. – Доведешь ведь…»

– А y нас пол сами знаете какой… доски… Маялась, бедная… А вы что думаете, Арсеньева выгнала его? Да? Очень ей это надо было… Она же перевоспитывается… Чего же ей терять шанс… Переспали они с Чеглинцевым… А ее там в Воронеже летчик ждет… Вот как получается… Или она его ждет…

– Слушай, прекрати, – мрачно сказал Терехов.

– А что? А что я такое сказала? – обиделась Созина. – Я правду сказала. Мне ведь Алку ужасно жалко. У нее летчик, она его любит. Зачем ей этот кобель-то Чеглинцев. Ему что, любовь, что ли, нужна? Вы меня не смешите… И его мне жалко… Такой видный парень, и зачем ему связываться с этой…